Надежда Моисеевская

Надежда Моисеевская

Надежда Михайловна Моисеевская проживает в селе Толстово-Васюковском, 1951 года рождения. По профессии учитель французского языка, но судьба так сложилась, что работать пришлось воспитателем группы продленного дня, вести уроки для детей-инвалидов на дому. Надежда настоящий творческий человек. Творчество – её образ мысли. Она стремится создавать неповторимое, хотя и очень скромно. Но в своей скромности она индивидуальность. При общении с Надеждой, на первый взгляд простой сельской женщиной, открывается клад народной мудрости, силы духа, цельности натуры. Открытость, доброта, любовь ко всему окружающему в её творчестве  лежит на поверхности. Бери их читатель, пополняй свои душевные богатства. В настоящее  время Надежда не работает, так как находится на пенсии

Тяга к творчеству у Надежды началась с юности. Еще в студенческие годы начала писать стихи, делать переводы с французского. В 2004 году вышла её первая книжка. Она участник литературного объединения с 1999 года, печаталась в трёх коллективных сборниках «Ланы».

Дедушка

Ж. Жирарден

 

Перевод с французского Надежды Моисеевской 

 

Приступ гнева. Затруднительная ситуация.

Извлекается ли польза из опыта других? Ну, конечно, никто никогда не думал это отрицать. Но в какой степени? Это зависит от «нас» и это зависит от «других». «Мы» в то время, которое теряется в смутной дали, был я; «другие» были люди, которые обычно окружают ребёнка: родственники, учителя, друзья. Я не помню ни отца, ни матери. Я потерял их слишком рано, и у меня не сохранилось о них никаких воспоминаний. Вместо родителей у меня был мой дедушка, который взял меня к себе и который горячо любил меня, как если бы я был достоин такой любви. Что касается учителей, в моей памяти встаёт образ старенькой мадемуазель Бранкар, которая обучала меня с великим  трудом азбуке и приподняла мне завесу над ужасными тайнами слов из  трёх слогов. Я вспоминаю старого папашу Баре, сельского учителя, который страшно сердился, если ученики не знали грамматики и путались в таблице умножения. Мне вспоминаются мои сверстники. А в самом деле, сколько же мне тогда было лет? Добрый дедушка, который мог бы мне это сказать, последовал за моими отцом и матерью. Мадемуазель Бранкар, папаша Баре, друзья семьи – всё исчезло. Что до моих товарищей, они разбрелись по всем уголкам горизонта. Таким образом, я вынужден догадываться.

Я был в возрасте, когда ещё наивно представляют, все всегда были в том состоянии, в каком мы их видим сейчас, когда совершенно не думают об умениях, которые молча производит время, когда думают, например, что дедушка был всегда тот, кто он есть, то есть дедушкой., и что ты будешь всегда тем, кто ты есть, то есть маленьким мальчиком.

И так, однажды, в возрасте, который трудно определить, я возвращался из школы, пробираясь вдоль заборов, постукивая пяткой, как я обычно делал, когда был в гневе, бросал мрачно-мстительные взгляды на всё подряд. Время от времени я покусывал губы, плача от бешенства. Мой гнев усиливался, когда я замечал, что слёзы текли по щекам, жгучие, горькие,  противные наконец. Я свернул на улочку Обье, чтобы войти через небольшую садовую калитку, избежав встречи с дедушкой. В этот час дедушка всегда меня поджидал, сидя на деревянной скамейке перед дверью на улицу. Я прокрался, как вор, по аллее, которая шла за стеной, между двумя клумбами розмарина, вскарабкался украдкой по лестнице, как кот, который только что натворил дел, и , вместо того, чтобы войти в свою комнату на втором этаже, положить там учебники и готовиться к урокам на завтра, я не переводя дыхания, поднялся на чердак, плохо соображая, что я делаю, взобравшись на чердак, я со всего размаха бросил книжки, чтобы они мне не мешали, и кинулся с яростью на огромную кучу кукурузной соломы.

Я испытывал необходимость, жестокую непреодолимую необходимость не двигаться, ничего не видеть, ничего не слышать. Вот почему я распластавшись, глубоко зарылся в ворох соломы. К несчастью, длинные сухие листья кукурузы при малейшем моём движении и даже когда я оставался совершенно неподвижным, щекотали мне шею, уши, уголки рта. Я представил себя, что они это делают нарочно, что они находятся в этом лукавое и злое удовлетворение. Я принялся молотить ногами и кулаками эти листья, и они стали разлетаться в разные стороны. Я находил подобие дикого удовлетворения, вымещая, наконец, свою злость на чем-то; и весь ворох соломы растаял бы, не сменись моё исступление жутким страхом. Я хорошо знал, что Мюгетта, наша большая рыжая кошка, устроила своё небольшое семейство в одном из углов чердака, но будучи вне себя, я забыл об этом. Раздражённая Мюгетта стояла в нескольких шагах от меня в позе тигра, готового броситься на свою жертву( я видел похожую картинку в книге). Её непомерно расширенные зрачки светились зелёным светом, временами переходившим в неверные желтоватые огоньки. Я едва мог её узнать, настолько она стала отвратительная, её уши вздыбились, а шерсть взъерошилась. Я ужасно побледнел, сердце моё сжалось в мучительной тревоге; мелкими шажками, не спуская глаз с Мюгетты, я инстинктивно двинулся к двери, которую оставил полуоткрытой. Как только я переступил порог, жуткий озноб пронзил моё тело, когда я подумал о страшной опасности, которую только что избежал. В то время, как сердце прыгало у меня в груди, дрожащей рукой я схватился за дверь и потянул её на себя. Тогда только я глубоко вздохнул и, не отпуская створку двери, которую сжимал правой рукой, почувствовал, дотронувшись тыльной стороной левой руки до лба, как стекал с меня холодный пот. Я не знаю, какое любопытство вдруг взяло меня: я рискнул заглянуть на чердак краешком глаза. Мюгетта, стоя в прежней позе, казалось, ждала момента наброситься. Мой ужас, однако, затих, в сердце проснулся дух свирепости и мести, машинально я огляделся, ища чего-нибудь, чем я мог бы запустить  в Мюгетту, чтобы наказать за испытанный мною  из-за неё ужас. Но на лестничной площадке не было никакого предмета. И я топал ногами от нетерпения и разочарования, но вдруг мне в голову пришла одна мысль. Я живо нагнулся и снят с ноги башмак, затем, приоткрыв дверь, резким движением бросил башмак по направлению к Мюгетте. Она сделала огромный скачок. Я успел только из всей силы потянуть дверь на себя.  Тотчас за дверью послышался лёгкий шум, который я охотно сравнил бы с шумом падающих дождем иголок. Я предположил, что это должно быть, звук от когтей Мюгетты по двери. Я посмотрел одним глазом через широкую щель, но увидел лишь золотую пыль, струившуюся в солнечном луче от слухового окна. Тогда я прислонился ртом к щели и сказал изменённым низким голосом:

         – Злюка. Это тебе зачтётся. Мюгетта ничего мне не ответила; она даже не подала ни малейшего признака жизни, когда я сильно стукнул в дверь кулаком, чтобы вновь пробудить в ней желание иголочному шуму. В конце концов я устал ожидать её желание и решил спуститься. Но вдруг я подумал, что оставил внутри залог прежде всего книги, а ещё ботинок. Я легко успокоился бы, покинув книги на растерзание Мюгетте, но мой ботинок!

Ни за что на свете мне не хотелось бы возвращаться за ним к Мюгетте, а  с другой стороны, как спуститься, если одна  нога обутая, а другая голая. Какие объяснения дать дедушке и старой Бригитте? Не зная, на что решиться, я прислонился к старому чемодану, стоявшему на площадке, и принялся размышлять, то поглядывая на свои ноги жалостливого вида, то вырывая волоски из свиной кожи, которой был покрыт старый чемодан. Чем больше я размышлял, тем больше я испытывал затруднений. Тишина, полумрак лестничной клетки действовали успокаивающе на моё раздражение; но моё затруднение возрастало с каждой секундой. Наконец, не зная, что делать и что со мной будет, я прибегнул к обычному способу маленьких детей в затруднительном положении: я стал тихо плакать. Бригитта ходила взад и вперёд в доме, каждый раз,  как она проходила под лестницей, я говорил себе: «Наверняка она меня сейчас позовёт!»  Я начинал бояться этого: но, по мере того, как время уходило, я стал этого желать. Если бы она меня позвала, я спустился бы; она удивилась бы, увидев мою голую ступню, задала бы мне вопросы, я ответил бы, и моё положение было бы объяснено естественным путём. Это было решение не особенно героическое, но в конце концов, это было решение. Затрудняясь, с какого конца начать, я решил не ходить на встречу объяснениям. Мне было стыдно спускаться совсем как ни в чём не бывало и сказать: «Я оставил свои ботинки наверху и не осмеливаюсь пойти за ними потому, что Мюгетта гневается, Мюгетта гневается по такой и такой причине!»

Наконец дедушка открыл дверь и спросил Бригитту: «Где же мой маленький человечек?»

Его маленький человечек в это время очень хотел бы провалиться сквозь землю, что не помешало ему, однако задержать дыхание и прислушаться, через дубовые перила перегнувшись. Бригитта ответила: «Должно быть, в комнате наверху, я видела, как он поднимался и думаю, что еще не спускался».

«Бедный малыш!» — говорит дедушка – он учит уроки на завтрашнее утро. Нынче дети работают гораздо больше, чем раньше. Этого требует время!» Затем я услышал, как он медленно поднимается по лестнице, переводя дух почти на каждой ступеньке и бормоча: «Бедный малыш! Бедный малыш!

Миленький мой! – говорит он, открывая дверь в комнату, где по предположению нахожусь я, усердно сидящий над книгами, и тотчас он восклицает: «Смотри-ка, его здесь нет; он, наверное, ушёл немного прогуляться с товарищами. Детям нравится бывать вместе. Так и щенки веселятся, когда кувыркаются втроём или вчетвером». Бригитта сказала снизу: «Может быть он на чердаке?»

–Ты наверху, мой мальчик? – крикнул он своим дрожащим голосом в лестничный пролёт.

– Да, дедушка, — ответил я, — я наверху.

– Что ты делаешь, милый? Ты не двигаешься, ты притих, как мышка.

– Я ничего не делаю, дедушка – ответил я не слишком уверенно.

– Спустись обнять меня, мой цыплёночек, спускайся, мой маленький. Я тебя поджидал у двери на улицу. А потом подумал,  что ты повернул в переулок. Боже мой! Как это понимать?

Так как я спускался по ступенькам с недовольной гримасой, он, конечно, сразу увидел, что я был в одном ботинке. По крайней мере, в это я поверил с самого начала. Это обстоятельство больше всего беспокоило меня в тот момент, и я предположил, что его восклицание вызвано видом моего страшного зрелища.

– Дедушка, — поспешно произнёс я, — это не я, это Мюгетта.

Если бы я был более проницательным или менее озабочен, я сразу заметил бы, что его взгляд с тревогой устремлён не на мои ноги, а на моё лицо.

Бедный дедушка! Зная мой обидчивый и подозрительный характер, он не стал сразу меня спрашивать, хотя имел большое желание, почему моё лицо бледно и взволновано. Он ответил, тихонько смеясь:

–Ах, злодейка Мюгетта, она никогда не делает так с другими, но мы её хорошенько отчитаем, да, мы её отчитаем! Боже мой! Что это ещё? – он только что обнаружил, что у меня не было ботинка. 

–Это Мюгетта, я тебе уже сказал!» — воскликнул я тоном человека, у которого плохое настроение.      

–Верно, ты мне об этом уже сказал, мой человечек! – произнёс он с прежней нежностью.- Спускайся же, спускайся и поцелуй своего дедушку.

Так как я спускался нехотя, он принялся насвистывать слегка дрожащим голосом старинную песню, слова которой я не очень хорошо помню. Знаю только, что в ней фигурировали два персонажа, один из которых говорил другому: «Красавец гренадёр, откуда идёшь, одна нога обута, другая разута?»

 В присутствии этого неизменно хорошего настроения я испытал некоторый стыд от моей раздражительности, и я поцеловал дедушку, не заставляя себя долго упрашивать. Тем не менее, по привычке, я стал в позу обороняющегося и приготовился разразиться упрёками на весь мир и на него при первом вопросе, который он адресовал бы мне по поводу моей перепалки с Мюгеттой. Но он как раз не задал никакого вопроса потому, что он был очень добрый и очень снисходительный, мой дорогой дедушка и в то же время очень дальновидный. Он был из тех, которые знают, когда говорить, а когда молчать,

Стихи Надежды Моисеевской

* * *

Уничтоженная нищетой,

Унижениями и подачками…

За чертой, я опять за чертой,

Ощущаю себя я батрачкою.

Разве так человек должен жить?

Риторическое вопрошание.

Как порок нищеты сокрушив,

Накопить в себе сил созидания?

* * *

Запахнувшись дверями и окнами,

Спит домишко под стужею вешней.

Ну, а ветер, как  стёкол осколками,

В стену вдруг злом вонзается внешним.

Разъярилась погодушка ясная –

Знать, задело её за живое

Человечество наше «прекрасное»,

Погрузившись во тьму с головою.

Нет в бушующем мире гармонии.

Лишь препятствий углы режут взгляды.

И среди этой всей какофонии

Мы живём. Значит так нам и надо?!

 * * *

Не отрывайся от земли, не отрывайся!

Не зарывайся и не лги, не закрывайся!

Ты верь в себя, будь сердцем чист, живи – не майся!

Души свей весенний лист храни, не кайся.

Люби, будь честен до конца, не жди награды.

Ведь жизнь, пусть даже без венца, сама отрада.

* * *

Свежестью осенней веет от земли.

Дождевым весельем лужицы полны.

Облачною сенью спрятан солнца луч.

Первый дождь осенний, он колюче-жгуч.

ВЕСНА

Вот она подружкою несмелою

С робостью глядит ко мне в оконце.

Ну а я смотрю на загорелую

Девочку, искрящуюся солнцем.

Чудится: я вижу что-то детское

В маленьком сиреневом платочке.

Смотрит юность девочкой невестою

Свежим взглядом, что весной отточен.